Бубочка и бабочка

С самого раннего детства я знал, что попаду на Исход. Мама, папа и даже покойная бабушка — все старшие родственники, которых я знал, родились на ПиТи, но нам с родителями предстояло покинуть ее и совершить настоящее путешествие.

От одной только мысли об этом у меня захватывало дух и хотелось поскорее вырасти, но теперь, в тринадцать, я только ходил за мамой и канючил, как маленький:

— Почему не ты? Почему не папа? Почему не Дюк хотя бы?

— Дюк же собака. Собак не берут на Исход, — отвечала мама. Она плавно, как в танце, ходила по дому, брала вещи с разных шкафов, раскладывала их по маленьким чемоданчикам, хмурилась, меняла на другие.

Перелет на Исходе не подразумевал серьезного багажа, но наш был совсем уж кукольным. Наверное, по билетам второго класса разрешалось взять больше, но после появления Бубы второй класс нам стал не по карману.

— Почему она? — ныл я.

— Алекс, потому что Буба — твоя сестра, а вы — наши дети, — терпеливо объясняла мама, — вам нужно лететь сейчас, а мы с папой полетим следующим Исходом.

На самом деле Буба была приемной, а лететь мы должны были всей семьей. А главное — на четыре года позже, вот в чем дело. Я же мечтал, как отмечу восемнадцатилетие на новой ПиТи почти сразу по прибытию. А теперь прилечу туда тринадцатилеткой.

ПиТи — это аббревиатура от латинского слова Рro Тempore — временный. Люди научились создавать искусственную атмосферу на пригодных для жизни планетах, но срок годности у таких объектов был ограничен. Программа заселения, жизнедеятельности и эвакуации каждой ПиТи продумывалась до мелочей, и когда подходило время, поселенцев отправляли к новому дому на огромных космических лайнерах — Исходах. Их было несколько: сначала Первый, куда могли попасть люди с рейтингом пользы не менее 85%, через пять-шесть лет — Второй, и так далее.

Рейтинг пользы — ключевой показатель любого жителя ПиТи. От него зависела профориентация, уровень жизни, возможность попасть в Первый Исход. Не то, чтобы следующие Исходы были хуже, но ближе к концу любая ПиТи становилась нестабильной. На Исход в семьях заводился отдельный счет. Устройство каждой ПиТи было настолько продуманным, что даже у людей с низким рейтингом к отбытию успевала накопиться необходимая сумма — пусть не на Первый Исход и не первым классом, но на тот, на который они могли рассчитывать.

Наша семья была образцовой, но с появлением Бубы ее рейтинг рухнул, и теперь мы с трудом дотягивали до Второго Исхода. У Бубы была какая-то генетическая аномалия — она странно выглядела, глупо улыбалась, а по уму едва ли была сообразительнее пятилетки. Такие люди не несли пользы и попросту не должны были рождаться на ПиТи. Генетические болезни выявлялись еще на стадии беременности, а дальше все решалось просто. Родители, конечно, могли не согласиться, но тогда приходилось мириться с понижением рейтинга всей семьи.

Настоящая мать Бубы была из тех, кто не согласился. Но когда Бубе — тогда ее еще звали по-другому — было пять лет, та умерла, а Бубу удочерили мои родители. Это все мама — самая добрая, самая светлая. Даже в ущерб себе.

«Что с ней будет, если не мы?», — шептала мама, когда я удивился внешнему виду сестрички, — «Мы должны ей помочь».

После появления Бубы родителей понизили в должностях, а мы все переехали в другой дом. Мне тогда было четыре. Я хорошо помню ощущение от переезда: долго и муторно.

Муторно — вот с чем всегда ассоциировалась у меня Буба.

И вот мы с муторной Бубой должны были лететь вдвоем на самом необычном Исходе. Первый покинул ПиТи только два года назад, Второй должен был лететь через четыре. Какой же это — Первый с хвостиком или Второй с минусом? Мэрия снизила рейтинг пользы для входа, но у многих претендентов все равно не набиралась нужная сумма на исходовском счете. Понятно, что было что-то не так — то ли с системой Исходов, то ли с самой ПиТи. Но я сначала особо не переживал — улетим, и ладно.

Папа сказал, что билеты у нас будут самые простые, с маленькими номерами, но потом весело добавил, что зато еда и пирожные — наравне со всеми. И подмигнул Бубе, а та захлопала в ладоши. Буба обожала пожрать, и с годами приобретала форму прямоугольной коробки, в которой мама хранила всякие нитки. Поэтому мы и звали ее Бубой — Бубочка было созвучно с булочкой.

О том, что Исход случится раньше, объявили всего за месяц. Люди на ПиТи сразу будто сдурели. Хорошо, что еще до всей этой кутерьмы папа зачем-то продал наш электромобиль. Так, наверное, и удалось наскрести нужную сумму на билеты. Молодец, папа.

А перед началом сборов он сказал, что билетов у нас только два — для меня и для Бубы.

— Не переживай, — говорила мама, — вы полетите сейчас, потому что это надежнее. Освоитесь. А мы с папой — следующим Исходом. Так даже лучше — Дюка успеем похоронить, ему недолго осталось. А потом мы встретимся! Представляешь, какими вы уже будете взрослыми?..

— Только не Буба, — сказал я, одновременно подразумевая и то, что я не хочу с ней лететь, и то, что Буба взрослой точно не станет.

Мама уложила в наши чемоданы самую необходимую одежду, планшеты, флешки с документами и фотографиями. На новые ПиТи всю информацию нужно было перевозить строго на носителях. Еще мама сделала настоящий семейный фотоальбом. Распечатанные фотографии вошли в моду несколько лет назад и стоили ужасно дорого, потому что бумагу на ПиТи всегда экономили. Мама обернула альбом красивой бархатной обложкой и подписала: «Нашим дорогим деткам».

Деткам, блин.

Бубе она дала свои сережки-бабочки. Вообще-то их хотел попросить я — не чтобы носить, конечно, а чтобы спрятать в кошелек и доставать, когда будет грустно. То есть, всегда. В детстве я больше всего на свете любил забираться к маме на колени и смотреть, как в зеленых камешках на бабочкиных крыльях преломляется свет. Мама сама казалась мне таким камнем, куполом, в который можно было спрятаться от всех невзгод. Потом появилась Буба, и подобных мгновений стало все меньше. Я еще чувствовал мамин купол, но в нем уже было тесно вдвоем.

— Она же девочка, — сказала мама, видя мое недовольное лицо. Буба, конечно, обрадовалась, но сережки были ей ни к чему — она нервничала от непривычных предметов на себе и всегда капризничала.

Но, надевая ей сережки, мама приговаривала: «Бубочка и бабочка, бабочка и Бубочка», — и Буба улыбалась.

Потом мама напомнила, что я старший брат, и велела защищать Бубу. Я хотел было пошутить, что это несправедливо, потому что Буба выше меня на голову и шире в два раза, и что я не могу стать старшим братом своей старшей сестре, которая и не сестра мне вовсе. Но прощание было таким грустным, что все слова застряли у меня где-то в районе горла. Я последний раз обнял маму — она, как и в детстве, пахла летними цветами и теплым молоком. Папа долго жал мне руку — последний год мы общались, как мужчины, и особо не сюсюкались. Но потом крепко прижал к себе и прошептал в ухо слова, которые я предпочел не услышать. Мне не хотелось даже думать, что они могли значить.

Я погладил Дюка по холке и помахал родителям. Буба улыбнулась и сверкнула сережками-бабочками. Мы полетели.

***

Папа не сгущал краски — номера у нас оказались и правда крошечными. Грубо говоря, номер был один, с общим туалетом и душем, но разделенный надвое пластиковой перегородкой. Сам же Исход чем-то напоминал большой отель с ресторанами, тренажеркой, конференц-залами и прочим. Буба была в восторге — основные приемы пищи были по времени, но маленькие островки с закусками работали с утра до вечера. Она постоянно кружила вокруг прилавка со сладкими булочками, залитыми кремом.

У меня же было странное ощущение от Исхода. Он был похож на наспех сделанную обманку, вроде торта, который пекут для фотосессий. Красивый, но из самых дешевых продуктов. Есть можно, но лучше не рисковать. На некоторых дверях не было ручек, в залах — много пустых мест, словно мебель еще не успели поставить, а внутренняя обшивка кое-где отваливалась. Я поднял один такой кусок — видно было, что в нем не хватало болтов. Наш с Бубой номер и вовсе больше напоминал служебное помещение, грубо переделанное в жилое.

Все эти отсутствующие болты и ручки, так вовремя проданный папой электромобиль и его последние слова создавали странное ощущение тревоги в моей голове. Нет ничего надежнее Исхода, но мне казалось, что мы на волосок от пропасти.

Пока Буба целыми днями набивала живот углеводами, я изо всех сил пытался поймать свою детскую мечту — она же исполнилась, и я стал космическим путешественником, летящим к новому миру. Но все было не так: мама и папа, оставшиеся дома, Дюк, который должен был успеть умереть до Исхода, но не успел, наш с Бубой юный возраст и черный космос за тонкими стенами корабля, совсем не такой притягательный, каким он казался мне на ПиТи.

Чтобы не думать о плохом и том, что сказал мне папа, я погрузился в учебу — на Исходе были записи уроков, чтобы не нагонять программу по прибытию, а в свободное время читал и разглядывал семейный альбом. Вот мама смеется — у нее день рождения, на ней нарядное платье в горох и сережки-бабочки. Лампа подсвечивает камешек в левом ухе и тот горит зеленым пламенем в маминых кудрях. Вот пятилетний я и Дюк, мы извалялись в грязи и похожи на косматых чудовищ. Вот папа смотрит на маму и улыбается. А вот Буба с белым бантом в волосах — очень серьезная, потому что боится фотоаппарата. Мне хотелось еще держать в руках мамины сережки, но Буба почти сразу сняла их с ушей и где-то прятала. Как и все маленькие дети, пусть даже четырнадцатилетние маленькие дети, она была ужасно вредной и жадной.

Но больше всего на Исходе меня бесило то, что Буба таскала булочки, или «бон-бон», как она их называла, в номер, чтобы жрать по ночам. У нее за плечами постоянно болтался маленький рюкзачок с мишкой. Буба набивала его бон-бонами до отвала и объедалась, пока все столовые были закрыты. От булок в номере воняло корицей, а все стены были в жирных отпечатках Бубиных пальцев. Я не знал, бывают ли на Исходах крысы, но даже если нет, то точно должны были завестись за те шесть месяцев, что нам предстояло лететь. Но все получилось по-другому.

***

Как-то раз, примерно через семь недель после отлета, я от делать нечего листал в кровати семейный альбом и пытался уснуть. Была уже ночь, вернее, то время, которое выделено на нее на Исходе. Наконец, я задремал, но почти сразу же меня растолкала нависнувшая над кроватью Буба.

— Что-то случилось, — сказала она, бестолково пуча глаза, — Алексу надо посмотреть.

Мне не хотелось вставать из теплой постели, но от Бубы просто так не отвяжешься. Идиотка, наверняка придумала какую-то ерунду.

Прямо в пижаме я вышел в коридор. Электронная карта Исхода на стене подозрительно мигала красным цветом. При заселении нам давали подробный инструктаж, но я был в таком подавленном состоянии, что слушал его в пол уха. Запомнил только, что на Исходе не может быть никаких ЧП, а если что и случится, то зазвучит сирена и голосовое сообщение, а персонал корабля проводит нас к эвакуационным шаттлам.

Буба тыкала в карту, я пытался проснуться. Вдруг верхнее освещение погасло и раздалась сирена, но без голоса и как будто очень далеко. И я впервые четко осознал, что Исход — это всего лишь огромное космическое корыто, набитое людьми. От этого почему-то захотелось свернуться в клубочек прямо здесь, в коридоре, и лечь спать. Без света даже хорошо. Ноги стали тяжелыми, а мысли — вязкими, как повидло.

В руках у меня по-прежнему был альбом.

— Бубка, — медленно сказал я, приклеившись к альбому взглядом, — сходи в номер. Возьми все самое необходимое. Сережки. Мамины.

— Что?

— Бабочки. Возьми бабочек.

— Ага, — кивнула Буба и вприпрыжку побежала в номер. Задание отвлекло её от страха.

Когда она вернулась, я по-прежнему смотрел на альбом.

— Взяла? — спросил я, разглядывая его бархатную обложку.

— Ага, — сказала она и показала мне рюкзак с мишкой.

Тут нас резко качнуло, и я сильно приложился головой об стену. Свет погас совсем, а со стороны прохода к основному корпусу корабля раздался грохот. Буба заорала и дернулась в противоположную сторону. Мне по-прежнему хотелось спать, но в голове вдруг зазвучал мамин голос: «Защищай ее. Ты — мужчина, а она — ребенок во взрослом теле». На секунду я даже почувствовал цветочный мамин аромат, но потом все стихло, и снова включилась подсветка пола.

Что-то случилось. Нужно двигаться к основному корпусу — все спасательные шаттлы там.

— Стой, дура! — закричал я. — Не туда!

Но Буба уже почти исчезла в темных коридорах. Я побежал за ней и вдруг понял, почему так хотелось спать — бежать было подозрительно легко, а дышать — сложно. Где-то произошла разгерметизация. Шлюзы, которые раньше были закрыты, теперь зияли черными проходами, и вслед за Бубой я преодолевал все новые и новые из них.

Я уже почти нагнал ее, когда нас снова тряхануло, а потом чья-та сильная рука буквально за шкирки потащила нас за собой.

— За мной! — кричал кто-то, а потом все закружилось, и мы влетели в светлое круглое пространство. В голове у меня взорвалась петарда и я закрыл глаза, разлетевшись огненными брызгами.

***

Я очнулся от того, что меня тошнило и словно расплющивало об пол.

— Ты дурак? — вопрошал кто-то вполголоса, но явно не у меня.

— А что их надо было бросить?

— Нет, надо было взять. Сколько у нас костюмов?

— Шесть.

— А нас пять. И этих двое. На девку вообще ни один костюм не налезет.

— И что, бросать их теперь там?

Я открыл глаза. Мы были в маленьком, гудящем на все лады шаттле — совсем не таком, как на презентационных видео. Шаттл явно двигался, поэтому меня и плющило по полу. В руках я по-прежнему сжимал альбом.

Рядом со мной сидела Буба и грызла карамельки.

— Что случилось? — спросил я у нее. Губы двигались с трудом, будто кто-то слепил их клеем, пока я был в отключке.

— У Бубы и Алекса новый Исход, — весело сказала она. Ее явно не тошнило.

— А со старым что?

— А старый — тю-тю! — Буба рассмеялась и протянула мне карамельку. Я автоматически положил ее в рот.

— Ну что, брат, оклимался? — ко мне подошел мужчина с рыжей бородой. Я узнал его голос — это он кричал: «За мной!», а потом спрашивал, нужно ли было бросать их — нас — «там».

— Что случилось? — повторил я.

— Беда, брат, беда. Накрылся Исход.

— Как это?

— А так это! — заорал другой мужик, неприятно белобрысый. Всего их было пять вместе с рыжим. Справа из открытого внутреннего шлюза виднелась панель управления шаттлом и черная пустота за стеклом. Мы действительно были не на Исходе. Исхода больше нет.

Когда папа продал электромобиль, то сказал, что ходить пешком полезнее. И рейтинг немного поднимется.

Мама распечатала нам фотографии. «Нашим дорогим деткам».

— Почему это произошло?

— Да потому, что сделали все из говна и палок! — снова заорал белобрысый, а Буба захохотала от слова «говно». — Исправный корабль невозможно сдать в эксплуатацию раньше срока!

Остальные мужчины молчали. Я не видел их лиц.

— Вы с кем были? — спросил у меня рыжий.

— Одни. Родители полетят следующим Исходом. На этот денег не хватило.

— Не будет других Исходов! — бросил белобрысый и пошел к панели управления.

— Как это?..

Папа сказал мне… Папа сказал…

— Нашей ПиТи пришла крышка, — ласково сказал рыжий и сел рядом. Буба протянула ему карамельку, — Спасибо… Сестра твоя?

Я кивнул, часто моргая, чтобы не заплакать.

— Спасла она вас. Дурная… До эвакуационных шаттлов вы бы не добрались. Дурные всегда всех спасают. Чуйка у них, как у животных.

— Вы вообще кто?

— Да техники мы. И шаттл это технический. На нем особо не полетаешь. Но ты не переживай, брат. Топлива у нас хватит до перевалочной станции. А там за нами и помощь прилетит.

— Прилетит?

— А куда они денутся?

Мы помолчали. Остальные техники тоже ушли в отсек управления, и мы сидели втроем — я, Буба и рыжий, и грызли карамельки из бездонных Бубиных карманов.

— Отец продал электромобиль за месяц до объявления об отправке Исхода, — наконец, сказал я. Голова гудела как пчелиный улей.

— Ходили слухи, — кивнул рыжий, — кто посмекалистей был, сразу понял, что к чему.

— А что с остальными пассажирами?

— Мы поймали сигнал от четырех шаттлов из тридцати, что были на борту. Они движутся в противоположном направлении. А нам придется приземлиться на ПиТи-С. Сигнал о помощи мы уже подали.

— Что такое ПиТи-С?

— Временная станция. Так называют маленькие объекты между полноценными ПиТи. На них нет атмосферы.

Папа сказал…

— Почему мама и папа так сделали? — даже не знаю, у кого я это спросил. Наверное, сам у себя, но ответить мне мог только рыжий.

— Потому, что вы их дети, — сказал он, — их продолжение. Все мы живем только с одной целью — продолжиться. Поэтому люди и не загнулись на Земле, а придумали все эти ПиТи, Исходы.

— А у вас есть дети?

— Нет, я сам себе продолжение.

— Когда Буба будет есть? — спросила Буба. Я поморщился.

— Пойдем, покажу тебе настоящую космическую еду, — сказал рыжий.

***

«Прощай, сынок!..»

***

Меня тошнило весь полет, а при приземлении я снова отключился. Потом сквозь сонное марево я слышал, как Бубины зубы крошили карамель, а техники орали друг на друга. Шесть костюмов. Жирная идиотка. Контуженный. Давайте все сдохнем. Обрывки их фраз хороводом кружились в моей голове. Прощай, сынок. Должен защищать Бубу. А потом мы снова встретимся…

— Ты взяла мамины сережки?.. — спросил я в пустоту, потому что все ходили туда-сюда, а Буба грызла карамель и пахло цветами, молоком и немного — кровью.

— Эй, братишка! — потряс меня за плечо рыжий, который был уже почему-то в скафандре со шлемом в руках. Вот что они имели в виду под костюмами.

— Мы на месте? — спросил я.

— На месте, на месте. Послушай меня внимательно. Наш сигнал о бедствии приняли. Вас заберут…

— «Вас»?

— Вас. Ты пойми нас правильно. На станции есть рабочий космолет. Мы идем туда. Но нас — вместе с ней — семеро. Костюмов шесть. На нее он и вовсе не налезет, костюм. Вам не добраться до космолета, понимаешь? Помощь будет через 13 дней. Здесь на всех ни воздуха, ни еды не хватит. А на вас двоих — может. Сечешь?

Я не сек.

— Можем сдохнуть все, а можем попробовать выжить. Но по отдельности. Мы живем ради продолжения, помнишь? Чтобы все шло дальше. Только в этом есть смысл. Следи за девчонкой. В случае чего, один костюм у вас есть. Понимаешь, что это значит?

Я не понимал.

— Значит, кто-то его может надеть, — весело сказала Буба и похлопала меня по плечу.

— Молодчина, — улыбнулся рыжий. — ты много не ешь, ладно? И болтай поменьше.

— Почему?

— Ты же хочешь на новую ПиТи? Ну вот. Давай, братишка. Удачи вам. Не поминай лихом. Может, еще встретимся.

Буба беспечно помахала ему рукой.

— Когда за Бубой прилетит папа? — спросила она.

***

Окончательно я пришел в себя только на следующий день. Шаттл был маленьким — жилой отсек два на два, и еще меньше — отсек управления. У нас действительно был один скафандр, правда, не знаю, зачем, вода в бойлере и совсем немного еды. Как растянуть ее на две недели, учитывая, что Буба могла сожрать все за один присест, я не представлял. Но мне даже немного нравилось ощущать себя взрослым — исследовать шаттл, проверять запасы, что-то планировать, давать Бубе указания, хоть они все и сводились к «сиди на месте».

Мы перекусили и сели перед панелью управления. За стеклом виднелся каменистый валун, а за ним — черная гладь космоса. При мысли, что мы здесь совсем одни, у меня начали потеть ладошки. Чтобы успокоиться, я потянулся за альбомом. Как же хорошо, что я взял его с собой! Кажется, я понял, о чем говорил рыжий. Мама и папа продолжатся в этих фотографиях и навсегда останутся живыми — с Дюком и платьем в горох. И…

— Дай мамины сережки, — попросил я Бубу.

— Они на Исходе, — беспечно отмахнулась она.

В зеленых камешках преломляется свет. Мама пахнет цветами и молоком.

— Я же сказал тебе взять самое необходимое…

— Буба взяла. В рюкзаке бо…

— Я велел тебе взять сережки! — взорвался я. Буба притихла.

— Но они неудобные, — пролепетала она и закрыла лицо руками. Она всегда так делала, когда косячила — ей казалось, что если она спрячется, то ее не накажут.

Мама говорила, что из-за болезни Буба не умеет сопереживать и даже не любит нас в том смысле, который мы привыкли вкладывать в это слово. И что это не должно мешать нам любить ее. «Мы же, например, не знаем», — говорила она, — «любит ли нас Дюк или нет».

Но когда я болел, Дюк всегда приходил ко мне и утыкался головой в колени. И радостно лаял, когда я возвращался из школы. И смешно просил прощения у мамы, когда умыкал что-то со стола. Но Бубе было плевать на чужие болезни, и она никогда не просила прощения ни за съеденную еду, хотя могла легко сожрать в два раза больше Дюка, ни за сломанные вещи.

Теперь ей было плевать на главное мамино сокровище, а значит, и на маму, которая пожертвовала ради нее всем.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — орал я и уже не мог остановиться. — Альбом и сережки — это все, что от них осталось! Папа не приедет за нами, он сказал нам «прощай!». Он сделал все, чтобы купить нам билеты! Они погибнут, погибнут! Вместо тебя могла полететь мама! Папа! Даже от Дюка было бы больше пользы!

— Собак не берут на Исход, — тихо повторила Буба мамины слова, не убирая руки от лица, — пусть Алекс не злится.

— Не злится?! Да что ты вообще знаешь о злости? Зачем ты вообще такая нам нужна? Ты же тупая! Твоя польза — ноль! Если бы мама тебя не забрала, мы бы были сейчас все вместе — втроем! Зачем тебе Исход? Зачем тебе новая ПиТи? Зачем тебе жить?..

— Но это же просто сережки, — Буба начала шмыгать носом. Конечно, сейчас разревется, но только не от того, что натворила, а из-за моего крика. Избалованная жирная дрянь.

— Это ее сережки! — и тут я сделал то, чего не делал никогда и ни с кем. Я со всей дури врезал Бубе по лицу.

От этого должно было стать легче, но не стало. И заплакала почему-то не Буба, а я сам.

— Алекс, — она подошла ко мне только тогда, когда я успокоился и перестал реветь. Я лежал прямо на полу в обнимку с альбомом, и ей пришлось сесть на корточки, — Алекс хочет покушать бон-бон?

— Не хочу тебя видеть.

— Мама сказала Бубе защищать Алекса.

— Неправда. Это она сказала мне.

— Мама сказала Бубе защищать Алекса, — повторила она, — но Буба не знает, как. Буба ничего не умеет.

— Зато Буба умеет все портить.

Она помолчала, пощипывая мой рукав.

— Пусть Алекс поспит, — сказала, наконец, она, — там Бубин рюкзак…

— Да пошла ты со своим рюкзаком.

И я действительно уснул.

***

Когда я проснулся, таймер на панели показывал шестьдесят восемь часов после приземления. Я автоматически посчитал — значит, осталось продержаться еще двести сорок четыре. Если, конечно, рыжий не обманул.

— Бубка! — крикнул я, потому что было подозрительно тихо. Наверное, забилась в угол и что-то хомячит, глупое создание. Мне стало немного стыдно от слов, что я ей наговорил. Хотя, зная Бубу, она уже все забыла — память-то, как у рыбки.

Но Бубы нигде не было. У меня снова вспотели ладошки. Мы на крошечном шаттле на заброшенной недоПиТи. Вокруг нас — черный космос. В шаттле — два отсека. Холодильник. Пара плоских шкафчиков. Туалет. Ее нигде не было.

— Бубка, — прошептал я.

Рыжий показывал ее что-то на панели передач, когда угощал космической едой. Почему ей?

«В случае чего, один костюм у вас есть. Понимаешь, что это значит?».

Но костюм тоже был на месте. Все было на месте, и даже Бубин рюкзак с мишкой — он лежал перед входным шлюзом.

«Мама сказала Бубе защищать Алекса».

Неужели она просто ушла? Я попытался высмотреть что-то за стеклом, но шлюз был с другой стороны, а без кислорода и в лютом космическом холоде Буба не могла уйти дальше пары шагов от шаттла.

«Защищать…»

Может, так она видела защиту — сохранить для меня кислород и еду. А может, просто не понимала, что за пределами шаттла не сможет дышать.

Я лег на пол и заскулил.

***

Таймер показывал: восемьдесят один час после прибытия, девяносто два часа… Когда кончилась еда, я поставил его на обратный отсчет, и теперь он высвечивал: сто пятьдесят семь часов до прилета, сто тридцать четыре…

На восьмидесяти двух часах силы кончились, а дышать стало трудно. Я набрал в кружку воды из бойлера, поставил рядом с собой и лег на пол, укрывшись всем, чем можно.

Я не спал, но мне снилась мама. Я снова был маленьким и сидел у нее на коленях. В зеленых камешках на бабочкиных крыльях преломлялся свет, а я был под куполом.

«Из-за Бубы ты перестала брать меня на ручки», — говорил ей взрослый я.

«Просто ты вырос», — ласково отвечала мама, — «Ты так ревновал меня, что даже не заметил, как вырос».

«Алекс хочет покушать бон-бон?» — спрашивала Буба.

Конечно, я хотел. Я очень хотел покушать. Сколько бон-бонов успела сожрать Буба на Исходе? А как мерзко пах ее рюкзак, в который она их хомячила…

Сорок четыре часа до прилета…

Стоп.

Я открыл глаза. Бубин рюкзак по-прежнему валялся у шлюза. Я медленно пополз к нему, не поднимая головы от пола. Пальцы не слушались и долго не могли открыть молнию. Пахло гнилью и корицей.

Корица!

В рюкзаке лежали три бон-бона в пакете. Они были твердые, как кирпичи, и с толстым слоем пушистой зеленой плесени. Трясущимися пальцами я запустил руку в пакет и попробовал оторвать кусок булки, но ничего не получилось. Тогда я вытряхнул бон-боны на пол и стал вгрызаться в них зубами. Плесень была на вкус, как лекарства, но кроме нее на языке явно ощущался сахар. Много сахара и корицы.

Двадцать четыре часа до прилета…

Я еще чувствовал коричный привкус, когда услышал человеческий голос из передатчика. Оставалось четыре часа, но я четко различал:

— ПиТи-С-218, есть кто живой? Есть кто живой? Есть кто живой?

Из последних сил я поднялся до панели управления и выдохнул главное, ради чего мама и папа остались на ПиТи:

— Есть.

***

Дочке в школе задали нарисовать генеалогическое древо, и я полез в шкаф за альбомом. Она было заканючила, что на проекторе смотреть удобнее, но я настоял, что нужны настоящие фотографии.

— В них жизнь, понимаешь? — сказал я, но дочке было семь, и понимала она вряд ли.

В спасательный шаттл меня доставили вместе с альбомом и пустым Бубиным рюкзаком, которые еще долго не могли вырвать из моих рук. Но потом столько всего произошло, что я и не помню, когда открывал альбом в последний раз.

— О, твоя собака! — воскликнула дочка. Мы с женой решили взять ей щенка на следующий день рождения, но она еще об этом не знала.

— Его звали Дюк. Он был ужасно умный и шкодливый. Всегда воровал колбасу со стола. Смотри, вот мы с Дюком на соревнованиях в школе. Он занял первое место.

— А ты какое?

— Тоже первое. Но только благодаря Дюку. А это твой дедушка. На нашей ПиТи он преподавал в университете.

Папа смотрит на маму и улыбается.

— А это бабушка, моя мама. Она была самой доброй на свете.

— Какие красивые у нее сережки!

— Да, они мне тоже всегда нравились.

Лампа подсвечивает камушек в левом ухе и тот горит зеленым пламенем в маминых кудрях.

В тринадцать мне казалось, что вещи — главные хранилища памяти. Что люди остаются в них — в зеленых камешках, старых снимках, платьях в горох. И важно было сохранить эти вещи, чтобы передать по цепочке дальше. Мне казалось, что мама и папа будут жить, пока есть их фотографии. И сережки-бабочки, которые не удалось сохранить.

Но рыжий оказался прав — главное, ради чего мы живем — это продолжение. Рейтинг пользы фотографий и сережек — ноль, если их некому передать. И только потому, что я остался жив, альбом имеет смысл, и его сейчас листает моя дочь, и я могу ей рассказать о всех людях на фотографиях, а она потом расскажет это своим детям, а те — своим, и так до бесконечности. Мама и папа по-прежнему улыбаются и будут улыбаться всегда, но только потому, что на них смотрим мы.

Зачем сережки, если их некому будет носить? Мне казалось, что бабочки с зелеными камешками могут вернуть мне маму, но мама и так всегда была в моей голове, и чтобы вернуть ее сюда, в эту комнату, нужно было одно — остаться живым.

— А это кто?

На фото серьезная Буба с белым бантом в волосах. Ей десять, но она не умеет считать до десяти. Вряд ли она понимала, сколько бон-бонов положила в рюкзак, но знала, что они помогут мне выжить.

— Это моя сестра. Маша.

— Ее звали, как меня?

От дочки пахло летними цветами и теплым молоком.

— Это тебя зовут, как ее.

— Почему?

— Потому, что она спасла мне жизнь.

— Но сама не выжила?

— Выжила.

— Где?

«Буба должна защищать Алекса, но Буба не знает, как».

— Здесь, — сказал я и приложил ее маленькую ладошку к своей груди.

Автор: Даша Берег

Источник: https://litclubbs.ru/writers/8712-bubochka-i-babochka.html

Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!

Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.

Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.

Читайте также: